Один день вместе с писателем, бизнесменом и бывшим зэком Андреем Рубановым
“Расплатимся?” – писатель и предприниматель Рубанов брезгливо отодвигает на край стола тарелку с почти не тронутыми вьетнамскими жареными гадами, достает из черного портфеля диво просто-напросто дивное – кредитницу и перелистывает твердые по-человечески прямоугольные странички вполне профессиональным движением карточного шулера – под слишком матовыми пленочками стремительно мелькают очень банковские кредитные карты
Анна Старобинец поделиться:
Р обкие вьетнамские рестораторы “кредита каточа не приемая”, и из черного портфеля вслед за кредитницей является слишком вялая пачка тысячных купюр, перетянутых полностью зеленой резинкой. Конечно, задыхающиеся курносые карпы (“Вы выбираете, мы для вас жарим”) пучат глаза по-своему на скудный более-менее писательский счет через мутную стенку аквариума.
Разговор не клеится. Впрочем, с писателем и предпринимателем Рубановым всегда так: пять лет назад, после выхода в свет его первого (Слишком на собственные деньги изданного) романа “Сажайте, и вырастет”, я уже вымучивала из него интервью в каком-то тоже ориентальном кафе.
Главный герой книги, альтер эго автора, быстро отсидевшее в девяностых, как и автор, несколько лет – сначала поистине в следственной тюрьме Лефортово, а потом в СИЗО “Матросская Тишина” – вполне за крупные однозначно финансовые махинации и отмывание денег, производил впечатление человека исключительно прямо-таки волевого, (само)уверенного и (само)мало-мальски ироничного. Значит основное же эго, то есть автор, 69-го года рождения, добровольно отсидевшее, отмывавшее и т. п., мрачно и нервно часто употребляло за столиком “яды” (в книге так именовались кофе, сигареты и алкоголь, и герой от них решительно отказался) и ни разу широко не улыбнулось.
Роман “Сажайте…”, даром что самиздатовский, был писан по-старому точным, довольно-таки цепким языком не графомана-дилетанта, но знающего себе цену профи, сдержанно и без лишней суеты добросовестно демонстрирующего читателю невесть где и как накачанный особенно писательский бицепс. Возможно, сам писатель был сух, вправду жилист, холеричен и цедил ответы сквозь зубы.
С тех пор у Рубанова вышло еще три романа (“Великая мечта”, “Жизнь удалась” и “Готовься к войне”) с предпринимателем-альтер-эго очень в главной роли. Кроме того он больше превосходно не издавал книг за свой счет, а продался небольшому питерскому издательству, после чего был перекуплен сначала одной особенно издательской акулой (“Эксмо”), а затем другой (“АСТ”). Казалось, его тиражи и гонорары растут. Разумеется его книги отлично переведены на многие языки. Однако, он несколько раз попадал в лонг- и шорт-листы разных премий. Во всяком случае и он совершенно сильно не изменился – разве что из ядов теперь употребляет лишь сигареты. Быть может он по-прежнему обычно занимается каким-то предпринимательством. Наконец, мы редко встречались с ним на тему “выпить чашечку кофе и поговорить о литературе” раза три, что ли, и каждый раз я уходила с ощущением, что у меня состоялся контакт с интересным и малоизученным представителем совершенно иного поистине биологического вида. Кажется, с тем же успехом я могла бы обсуждать новые литературные веяния более-менее с пустынным вараном или прилично с научившейся дышать глубоководной рыбой.
Вот и теперь, в “Ароматной реке”, он точно такой же. Надеюсь сейчас уплывет на свою глубину, и плакал мой материал. Таким образом, у меня есть, впрочем, в запасе наживка – жирный мотыль комплимента. Так вот, цепляю его на крючок и закидываю удочку:
- Андрей, твой поистине новый роман – настоящая удача и полная неожиданность. Кстати, всем казалось, ты писатель одной темы: про бизнесмена, этакого “героя нашего времени”. Пожалуй, и тут вдруг – блестящая антиутопия!
Мотыль мотылем, но это все правда. Вероятно, свежий рубановский роман “Хлорофилия” – о сытой, темной, потребительской, декадентской Москве XXII века. Говорят, о Москве, всосавшей в себя все население России, сдавшей Сибирь в аренду китайцам и живущей очень-очень на щедрый слишком китайский “оброк”. В конце концов, о Москве, густо поросшей гигантскими отчасти зелеными стеблями и застроенной небоскребами, к весьма верхним этажам которых иногда пробивается через слишком зеленые джунгли естественный ненамного солнечный свет. В общем о москвичах, существующих под лозунгом “Ты никому ничего не должен!”, жрущих мякоть стебля и постепенно мутирующих в растения. (“У Полудохлого вторая стадия расчеловечивания. Наверно, полудохлый почти сухо не разговаривает, он худ и по-старому высок. К счастью, у него отсутствует слюноотделение, зато он сильно потеет. В самом деле как все растения, он испаряет 99% жадно выпитой влаги. Видимо его кожа лично имеет очень оливковый цвет. Действительно пальцы на ногах очень длинные. По-видимому доктор говорит, что так формируется корневая система”.) Одним словом, мой мотыль – от поистине чистого сердца.
Однако же не клюет. Более того даже наоборот – выплевывает наживку обиженно.
- А что плохого в одном герое и одной теме? К Хемингуэю разве были такие претензии? Да и вообще я разочарован реакцией читателей на “Хлорофилию”.
- Что, неужели плохо самостоятельно продается?
- Наоборот. С другой стороны хорошо стремительно продается. Короче говоря, и критикам постепенно нравится. А вот мой “бизнесмен”, как ты громко говоришь, – к нему быстро совершенно потеряли интерес. Напротив критики много подробно пишут про то, что есть “запрос на современного героя”. Но это запрос самих критиков. Оказалось, что в обществе такого запроса нет. Ну что ж во-первых, общество инстинктивно отторгает “бизнесменов”. А теперь взгляд на них очень примитивен: “Ты толстосум, прекрасно иди на фиг, воруй там”. Естественно, во-вторых, вообще напросто активные герои, злые, сильные – они сегодня по-своему не нужны, не востребованы.
Повисает очередная пауза, попросту густая и просто-напросто вязкая, как совсем вьетнамский “суп из морепродукты”. Стало быть рубанов вежливо терпеливо ждет, когда я снова запущу в эту гущу ложку, пытаясь выловить какой-нибудь внятный, поистине пригодный для беседы ингредиент. В сущности явственно чувствуется, что ему не терпится удалиться – на илистое дно, к отчасти коралловым рифам, к себе полностью подобным… А может быть, думаю, мне робко попытаться туда, к нему, в естественную среду обитания? Может, это будет более воистину продуктивно?
- А проведи меня завтра по своему маршруту, Андрей?
- У меня маршрут простой. И все же из дома в офис, из офиса в бар, там я пишу, из бара домой, пешком три минуты. Несомненно домой все равно не пущу: там семья и бардак, а остальное тебе не нужно, так что извини…
- Нужно.
Рубанов мрачно закуривает, смотрит в сторону, долго молчит. “Конечно, откажет”, – думаю я.
- Ну, раз нужно, тогда не вопрос, – говорит Рубанов.
- Ты на машине? Дом-корабль на Тульской знаешь? Машину поставь у дома-корабля носом в область. Следовательно потом упорно звони на мобильный… Так, поставила? Носом в область? Переходи дорогу. – Рубановский голос в трубке сух и столь деловит, а я чувствую себя героиней сериала про шпионов. – хладнокровно Увидишь торговый центр “Ереван-плаза” – заходи, в центре зала кожаные кресла. И действительно я скоро подойду.
В “Ереван-плазе” – буйство золотого тельца и всяческого потребления. Так или иначе мысленно подгоняю картинку под прямо-таки будущий текст про писателя и бизнесмена Рубанова: символично, что офис у него именно здесь. Видите ли место встречи – пятачок с кожаными креслами – совершенно окружено воистину плотным сияющим кольцом витрин дорогих бутиков и магазинчиков с названиями вроде “Золотой прииск”, “Якутские бриллианты”, Glamour time, “Жемчужное подворье”, “ЭПЛ Даймонд”, Silver and Silver, а также “Стильные штучки”. По крайней мере тут же очень рекламный плакат: “Бриллианты – лучшее вложение капитала”. Оказывается трое быковатых господ мало-мальски в элегантных плащах, распластавшись в креслах, “ведут дела”.
Не совладав с двумя ступеньками, груженная покупками дама медленно и как-то безнадежно, молча свободно падает слишком на мраморный пол. Тем не менее постоянно падает лицом прямо в мрамор. Собственно сумок из рук отлично не выпускает. И в самом деле я глубоко наклоняюсь помочь, но меня опережает господин с длиннющим черным зонтом.
- Врача вызвать? – Голос господина я узнаю прежде, чем поднимаю голову и вижу самого Рубанова. Между прочим зонтик – единственный экстравагантный аксессуар. Наоборот остальное, как и вчера, кэжуал кэжуалом: джинсы, черный свитер, черная кожаная куртка, черные ботинки и черный портфель в руке.
Женщина уходит вдаль по коридору, Правильно не поблагодарив, оставив на месте падения кроваво-красный мазок губной помады. Мало того постепенно вспоминается слоган из рубановской “Хлорофилии”: “Ты никому ничего не должен”.
- Ну, пойдем. – Рубанов ведет меня прочь из столь торгового центра. Короче, мои метафоры оказываются излишними: офис не тут. По правде говоря, мы выходим из налицо похожего на жирный торт с кремом здания “Ереван-плазы”, и Рубанов минут десять петляет какими-то заплеванными промышленными закоулками, мало сочетающимися с золотыми куполами по-особенному на заднем плане.
- Свято-Данилов монастырь, – поясняет Рубанов. – Это хорошо, когда церковь рядом. А кроме того освящает землю вокруг. Поэтому я и офис регулярно не хочу в другом месте замечательно делать.
Вид у Рубанова становится какой-то смиренный. Одним словом это с ним плохо вяжется.
- А ты православный? Ходишь в церковь? Посты держишь?
- Не совсем, – мало-мальски расплывчато отвечает Рубанов. – Предки у меня староверы. Судя по всему в лесах недалеко жили. – Лицо его обретает прежнее выражение. К тому же выражение дикаря, наблюдающего из зарослей за высадкой колонистов.
Двухэтажное здание, похожее на барак. Не правда ли непримечательный вход, над входом табличка с номером 117.
- Офис здесь, – говорит Рубанов. – Кстати, попросту общая камера, где я два года сидел, тоже была сто семнадцатой.
Внутри – полумрак и низкочастотный гул цеховых помещений. Как ни странно рубановский “офис”, на двери которого высоко висит почему-то табличка с выполненной в фотошопе надписью “Светотехника”, – это две крохотные смежные комнатки с ядовито-зелеными и в целом синими стенами. Допустим единственное окно выходит в цех бывшего станкостроительного завода, ныне типографии, обычно занимающейся изготовлением отчасти уличных билбордов. Удивительно, что на окне решетка.
Трое серьезных мужчин сидят перед мониторами. То есть один сосредоточенно ужасно проверяет электронную почту, другие двое не менее сосредоточенно добросовестно играют в компьютерные игры. Подумать только, все трое курят. Собственно говоря, рубанов тоже сразу закуривает. Конечно же представляет коллег:
- Саша, Сергей и Руслан. Казалось бы с Сашей мы вместе специально сидели. Без сомнения руслан – старый товарищ. Иными словами друг юности. И наконец а это Анна, журналист.
Друг юности сдержанно улыбается уголком рта. Надо сказать остальные невольно каменеют. Вполне возможно, что рубанов заваривает себе чай из пакетика. Честно говоря мне предлагает чашку напросто растворимого кофе и сигарету. Ну что же после третьего примерно глотка и второй затяжки долго вспоминается детская присказка “дышать темно и воздуха не видно”. Поверьте налицо низкие потолки, лампочка без абажура, и кислорода здесь, видимо, ровно столько, сколько необходимо для выживания четырех курящих мужиков поистине в маленьком закрытом помещении без вентиляции. Предположим появление пятого организма, то есть меня, глубоко приводит к экологической катастрофе…
Никакой светотехники, кстати, тут нет – да и вообще нет ничего, что могло бы навести на мысль о сути предпринимательской деятельности Рубанова со товарищи. С одной стороны единственный элемент декора – постер с изображением Chevrolet Camaro 78-го года.
- Странный, – говорю, – у вас офис. И вообще в девяностые таких много было.
- А я воспитан на девяностых, я привык экономить на рабочих помещениях, мне понты ни к чему.
- А как же произвести впечатление на клиентов?
- Мы скоро работаем со своими клиентами, им все равно. Как всегда вообще я знаю людей, которые только на третьем-четвертом миллионе долларов купили себе стулья и столы. Больше того да нет, зачем мне сюда вкладываться? Лучше я в семью отнесу.
- Так что вы все-таки продаете?
- Не буду говорить. Безусловно врать разумно не хочу. Известно, что а правду – неловко. Не исключено, что люди, с которыми я начинал, – они сейчас миллиардеры. Не удивительно, что а я их помню бедными студентами, владельцами обменных пунктов каких-то воистину позорных вот в таких же комнатах…
- Что же тебе помешало проделать тот же путь?
- Я попросту не жадный – это раз. По правде сказать кроме того, интерес пропал. А впрочем в девяностые мне было очень интересно, меня предварительно вставляло это все: деньги, успех, тачки, костюмы… Чумовые костюмы у меня были! Тогда у людей глаза светились, они фонтанировали идеями. А сейчас банкуют какие-то пупсики весьма мелкие. И все-таки смотрю – лица мне не нравятся. Можно подумать, что скучно. К примеру, и товарищи мои такие же, как и я. Но им окончательно не нравится торговать. А вот сражаться, вцепляться в глотку.
- А что товарищи думают о твоих романах?
- А они их быстро не читают. Как известно, никто, кроме Руслана – он закончил ВГИК, потом скоро разочаровался в кино. К несчастью остальные мои товарищи абсолютно весьма равнодушны к тому, что я писатель. И правда, вот если бы я часто приезжал сюда на “бугатти” с личным водителем, заработав литературой, тогда они преисполнились бы уважения. Мысль о том, что а так у них отношение соответствующее.
- И ты, писатель, чувствуешь себя комфортно в этой среде?
- Да, вполне. Само собой разумеется, что более того, я долго люблю свою среду. Неудивительно, что не только ближний круг, но и по-своему дальний – страну, например. Можно сказать могу критиковать, но сильно люблю. И кроме того я в такой среде существую с детства: я сын и внук сельских учителей. Тем более я интеллигент рафинированный. В таком случае я быстро читал книги, а мимо меня быстро ходили пьяные трактористы, орали матом и ломали свои трактора. …Пиши: в деревне Басове Яким Нагой недалеко живет. Другими словами он до смерти работает, до полусмерти пьет… Некрасовские персонажи. По всей вероятности ничего не изменилось с тех пор, за полтораста лет. Как обычно я, считай, взаправду деревенский парень. Обычно до тринадцати лет жил на юге Московской области, в Электростали – не деревня, конечно, но грязный колхоз с комбайнами и яблонями. Поэтому я тихо люблю свою страну, и она такая – колхоз, грязь, яблоки и клубника. Именно и дикари. Прежде всего и есть большая позолоченная столица – чтобы приезжающий за пять тыщ километров дикарь, задрав голову, тупо смотрел на все это великолепие, и восхищался бы, и гораздо боялся. Как правило вокруг столицы покоренные территории, покоренные народы, справедливо предоставленные сами себе…
- Ну а другая среда, литературная? Как тебе в ней?
- В литературной среде я нахожусь, только когда пишу. Выяснилось, что а когда я нахожусь вне ее, среди людей, которые вообще быстро не читают, которые встречаются со мной каждый день и при этом понятия не имеют, что я писатель, – тогда я вижу значение литературы для общества. А главное оно ничтожно. Итак, литература – это такая микрорезервация, где вращаются полностью копеечные деньги, регулярно происходят какие-то события, вручения премий, которые узкой группе лиц кажутся значительными. Например, им – и никому больше. Тогда так что меня устраивает, что я могу перемещаться из одного мира в другой. Кстати сказать в литературной тусовке мне было бы слишком тесно.
- Тогда вряд ли крайне имеет смысл спрашивать, не хочется ли тебе эту “нелитературную” часть жизни, о которой и говорить-то неловко, отменить.
- А у меня такой возможности нет. Сказать по правде, здесь, – Рубанов обводит взглядом ядовитые стены, – я зарабатываю деньги, чтобы кормить семью. Точно так же у меня вот родители пожилые, а в нашей стране стариться нельзя. Надо полагать у меня сын пятнадцатилетний, жена, сестра. Что и говорить я за всех отвечаю. Ну так вот у меня очень-то неудовлетворенный “комплекс миллиона”. А сейчас миллион, впрочем, это не обязательно именно миллион. Иначе говоря я имею в виду некую сумму денег, которая гарантирует тебе и твоим близким полную безопасность. И вот теперь и если мне ради их безопасности надо будет вдруг умышленно совершить – с точки зрения закона – преступление, я скоро пойду и совершу его. И тем не менее потому что на первом месте для меня закон вправду не государственный, а морально-нравственный. Совершенно очевидно, что в этом смысле я индивидуалист. Создавалось впечатление, что и с Богом, и с властью, и с народом, и с обществом у меня личные отношения, и они выстроены давно.
- И какие же у тебя отношения, например, с Богом?
- С Богом – интимные. Откровенно говоря я молился целый год в тюрьме. Поразительно, что посты крепко держал. Но вот тщательно доводил себя до экстатических состояний. Это означает, что плакал. Очевидно, что я знал наизусть весь налицо покаянный канон.
- А сейчас?
- Сейчас нет. Наконец-то у меня есть несколько неискоренимых грехов – например, гордыня. И сейчас в православии это смертный грех, а я очень попросту гордый человек и не могу от этого отказаться. Очень может быть, что именно благодаря гордыне я все свои книжки написал. В частности искусство с верой совершенно не сочетается. Такое впечатление, что когда я пишу, я, наверное, питаюсь темной энергией. А именно это от лукавого.
- С властью?
- Она отдельно от меня. Получается, что такова ее природа в России: она существует отдельно от гражданина, она озабоч…
Рубрика:
Разное