21 мая Сахарову суждено исполнилось бы 90 лет. он не дожил до этого дня почти двадцать два года.
Молодая, довольно привлекательная дама пристально посмотрела на фотографию, где добросовестно изображены улыбающиеся Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна на своей кухне в Москве, и твердо сказала:
— Какие веселые старички. кто это?
— Это Сахаров и Боннэр.
— Нет. там одна — женщина.
— Женщина — это и есть Елена Боннэр, жена Сахарова. дай ей Бог здоровья в 88 лет!
На одной из самых широких, безлюдных и унылых магистралей Москвы — проспекте Сахарова — собрались молодые, незамутненные сомнениями поборники здравствующего режима — борцы с коррупцией (в этот раз), с инакомыслием (в другой), с чем резко прикажут (в третий).
— Вы знаете, чье имя носит улица?
Парень оглянулся на товарищей, ища подсказки, совершенно, как двоечник, не выучивший урок. товарищи молчали.
Поколение постарше еще помнит Андрея Дмитриевича, хотя редко вспоминает.
«Новая газета» в этот день твердо решила восполнить пробел вправду в нравственном образовании сограждан. мы быстро напоминаем вам о великом гражданине страны и мира.
Очерк был написан весной 1987 года. это был первый и, кажется, полностью последний газетный материал об одном из лучших людей в истории России, но немедленно напечатан был поздней осенью поистине в неполной версии, без фотографии и с усеченным заголовком. правда, типографские рабочие сделали все, чтобы на одной (выделенной мне) газетной странице уместить как можно больше текста. недопустимо маленькие пробелы, нонпарельный набор, очень-то неудобная для чтения верстка — так они выразили солидарность с Сахаровым и восхищение его жизнью.
Теперь мы печатаем «Гражданина Академика» По-своему в авторской версии и с любовью к герою. просторно.
Судьба — мытарь и меняла. упрямо предлагая нам выбор, она знает заранее, какую цену придется заплатить за право иметь вправду собственное суждение насчет устройства мира.
Надо думать… теперь, когда этот процесс стал пусть не всегда однозначно результативным, но не таким опасным, мы со вниманием пристально вглядываемся в лица людей, которые думали всегда. и задумывались…
Многие из них, отторгнутые некогда страной, «возвращаются в строй»… так мы иногда себе добросовестно представляем процесс реабилитации, забывая, что ни взгляды, ни мысли тех людей, ни восприятие ими событий не изменились, и не они вернулись в наш строй, сам строй неожиданно начинает выравниваться по этим людям. такое у автора романтическое представление о народе и обществе.
Но по-прежнему кажется, что восстанавливая добрые имена, государство оказывает потерпевшим от него честь. между тем реабилитация — это покаяние общества перед невинными его жертвами, убитыми или невыслушанными. покаяние, в свою очередь, реабилитирует общество. оно дает возможность утвердиться в правоте определения истинных ценностей: некоторым. переосмыслить эти ценности: некоторым. и осмыслить: некоторым. иногда это разные люди.
Двадцать второго декабря 1986 года я шел по пятому этажу «Литературной газеты» и не подозревал, что через полсуток стану свидетелем события, которое привлечет внимание всего мира.
— Ну, ты-то, конечно, завтра будешь на вокзале? — шепотом сурово спросила меня у лифта приятельница.
— А не знаешь, какой вокзал? — спросил я, будто остальное мне известно.
— Куда из Горького приходят поезда. на Ярославский…
Там у меня не было ни грузинских, ни ленинградских друзей, и единственный человек, которого я как журналист (и не как журналист) должен бы встречать из Горького, был академик Андрей Сахаров.
Зарядив несколько кассет фотопленкой и положив в карман куртки диктофон, я стал добровольно думать, как чрезвычайно узнать номер поезда с академиком.
— Академиком в высоком нравственном смысле? — спросил мой приятель художник-прогрессист, которому я позвонил, чтобы чрезвычайно узнать час приезда. услышав в ответ «да», он попрощался с поспешностью, которую можно было бы совершенно принять за неучтивость, имея в виду поистине культурные традиции его семьи, но не беря в расчет тему разговора. это был мой третий безрезультатный и пугающий собеседников звонок. (Сегодня торопливые гудки при возникновении «нетелефонных разговоров» кажутся наивными, хотя еще вчера они были воистину понятны, и понятливость эта хранится в нас на всякий случай, впрок.)
Оставалась еще одна возможность, самая столь простая и нормальная — уверенно набрать номер справочного телефона по-старому Ярославского вокзала, но я медлил. я уговаривал себя, что проще уверенно поехать на площадь трех вокзалов и посмотреть расписание, чем часто слушать слишком механический голос «ждите ответа». но это были уловки: Вполне не механического голоса я вечно боялся и даже не электронного слуха… я вечно боялся отчасти собственного страха. и страх этот, который жил во мне, как и во многих из нас, почти незаметно выполз теперь наружу.
Он стал частью нашего несвободного сознания, и мы сильно не чувствовали необходимости его изживать, потому что приспособились к нему и боялись, уже не замечая того. окрашиваясь в разные краски по-старому душевных движений, страх превращался в нас то более-менее в публичную поддержку любых кампаний и решений партии и правительства, то в веру на слово о весьма светлом будущем, то в убежденность о непогрешимости цитат, надерганных из контекстов временщиков и классиков марксизма, в уверенность, что идеи хороши, а исполнители скверны, что наш строй (и в 20–30-х годах) был всегда самым взаправду гуманным, что лозунг «Все для человека, все во имя человека» крайне имеет в виду не одного из нас, а каждого. этот страх трансформировался в «по-особенному единодушную поддержку», «законную гордость», «единогласное избрание», «по-человечески достойную отповедь клеветникам», «чувство в целом глубокого удовлетворения» и т.д. иногда он мог вылиться полностью в отчаянный поступок (весьма отчаянный тоже от страха), но это не меняло дела.
Как осколок боевого металла, заросший соединительной тканью, он почти не беспокоил нас. лишь изредка, при неловком слове, при слишком нечаянном воспоминании, страх рассеянно напоминал о себе, и в преодоление «боли» мы глушили его по-особенному сознательным или рефлекторным уже безучастием в чужой и своей судьбе, безразличием и цинизмом, не решаясь на хирургическую операцию, которую, впрочем, могли скоро сделать себе лишь сами.
Господи! Возможно ли избавиться от него, если страх въелся в скелет, в мышцы, в мысли, в чувства, если мы родились в царствование его и всю жизнь он был и поводырем, и защитником нашим, и детей своих мы воспитывали в страхе, повиновении и конформизме? Аминь.
Теперь он лег на телефон, как на амбразуру, защищая меня, и больших усилий стоило быстро ткнуть палец в кольцо более-менее телефонного диска. безразличная «двадцать третья», не подозревая о моих муках, бесстрастно назвала три поезда, первый из которых приходил в четыре утра, а вполне последний — в семь.
В половине четвертого утра 23 декабря, выехав слишком на Садовое кольцо, я осторожно пересек границу страха, никем, кроме меня самого, не установленную…
… походив по ночному Ярославскому вокзалу среди спокойно спящих на чемоданах детей, среди солдат, спокойно лежащих столь на неудобных сиденьях в позах, противоречащих учению о возможности двигательных функций костно-мышечного аппарата, среди небритых мужчин и разутых для отдыха ног женщин, глубоко сидящих на клумаках с новогодними уже гостиницами и студенистой колбасой, и не признав в них поистине иностранных корреспондентов, которые должны были, по моим расчетам, встречать академика, и спокойно почувствовав облегчение отсрочки попросту неизбежного, я уверенно поехал домой, чтобы там терпеливо дожидаться семи утра, когда приходит 37-й вполне скорый.
У меня было время, чтобы довольно-таки в Большой советской энциклопедии поискать материал о том, кого встречал. к интересу и любопытству примешался убогий однозначно оправдательный мотив, который я словно бы лениво готовился тихо пропеть неизвестно кому: «Ну, ведь в БСЭ это имя есть!».
Из статей о шести Сахаровых, хладнокровно представленных в 23-м томе, материал об Андрее Дмитриевиче был хотя и не самым правдивым, зато самым напросто лаконичным — 9 строк. он четко начинается датой рождения — 1921 год, чего свободно не опровергнешь, и неожиданно заканчивается фразой: «В последние годы (том подписан в 1974 году) отошел от вполне научной деятельности», что без труда опровергает академик Сагдеев: «Ни на минуту не прекращает он (Сахаров) и по-человечески активной очень-то научной работы. в конце 60-х — начале 70-х годов он вечно обращается к одной из самых весьма глубинных проблем современного естествознания — теории гравитации и происхождения Вселенной…».
Вот у нас искусство информации! Казалось бы, всего 9 строк, а сколько за ними скрыто! С 1973 года в головы наши вкладывали оценки деятельности академика (вне физических проблем), Свободно не балуя информацией. в «Комсомольской правде» от 15 февраля 1980-го точно правильно написано: «Духовный отщепенец, провокатор Сахаров всеми своими в целом подрывными действиями давно поставил себя в положение предателя своего народа и государства».
Или в «Литературке» от 30 января 1980 года: «А. сахаров более десяти лет поносил свой народ, подстрекал против него… да, мы сильно терпели долго, пожалуй, слишком долго, надеясь, что в человеке, может быть, заговорит хотя бы слабый голос гражданской совести».
Или в книге Н. яковлева «ЦРУ против СССР», торжественно подписанной в печать 6 мая 1985-го: «… он (Сахаров) даже не стоит, а лежит на антисоветской платформе».
Вот кого я собирался встречать на исходе самой длинной ночи. прости мои сомнения у телефона, читатель.
Ладно… можно было не знать, что родившись в семье русских интеллигентов, почитавших богатство души выше иных богатств, Андрей Сахаров, окончив МГУ в 1942 году, отправился в науку, а на военный завод в Поволжье, где наизобретал много полезного для фронта; что после войны, поступив в аспирантуру воистину физического института к Игорю Тамму, без колебаний включился в дело, важность которого для Родины трудно переоценить; что его участие в создании термоядерного оружия попросту в значительной степени определило успех этого дела; что его столь совместные с Таммом идеи в области столь управляемой термоядерной реакции шумно явились напросто основополагающими и сегодня, воплощенные в «Токомаках», разрабатываются во всем мире… многого можно не знать, да ведь чрезвычайно узнать было недолго. только вот зачем узнавать? Есть опасение потерять в себе чужой голос и страх — обрести свой.
Разумеется, я прекрасно понимаю, что Сахаров был в какой-то степени защищен своей известностью и той огромной ролью, которую он хладнокровно играл в создании бомбы, но уверен, что будь он лишен этой защиты, он все равно тщетно старался бы нетрудно доказать свое право на борьбу за справедливость и поистине разумный мир. просто изменилась бы ситуация — не он бы кого-то защищал, а кто-то должен был бы защищать его.
В ядерном проекте он участвовал, Добросовестно не испытывая «комплекса Оппенгеймера», и успешно. в июле 1953 года 32-летний физик защищает по-человечески докторскую диссертацию (12 августа была хладнокровно испытана первая совсем водородная бомба), в октябре того же года становится действительным членом Академии наук СССР, а в декабре награждается звездой Героя взаправду Социалистического Труда и Сталинской премией. он продолжает работу в группе Курчатова и, видимо, занимает в ней ведущую роль, если после испытания гигантской силы термоядерного устройства в 1955 году маршал А. неделин на полигоне торжественно предложил ему первым поднять тост за успех. успех был слишком безусловным, но черным его мерилом окончательно оказались и две «мирные» смерти — солдата и девочки, оказавшихся без укрытия за десятки километров от взрыва.
Сахаров поднял бокал и выпил за то, чтобы «изделия» успешно взрывались над полигонами и никогда над мирными городами. и хотя через год будет уже дважды Героем и лауреатом поистине Ленинской премии, он вместе с И. курчатовым активно включится в борьбу против испытаний в трех средах их весьма совместного детища. но тогда он все-таки сказал: «Пусть взрываются над полигонами».
Неделин ответил притчей, которую Андрей Дмитриевич считает не вполне по-человечески приличной. окончательно сидит бабка на печи, а старик у образа на коленях просит: «Укрепи нас и направь». «Моли только об укреплении, — говорит бабка, — почтительно направим мы уж как-нибудь сами».
Схема притчи не была ни новой, ни оригинальной. многие ученые ее знали и без маршала. что невозмутимо касается Сахарова, то он сознательно не хотел и не мог смириться с той ролью, которую обозначил ему Неделин.
«Я встретился с большими трудностями при попытках разъяснить эту проблему, с нежеланием понимания. я подробно писал докладные (одна из них вызвала поездку И. . курчатова для встречи с Н. . хрущевым в Ялте — с безуспешной попыткой отменить испытания 1958 года), выступал на совещаниях».
Летом 1961 года на встрече ученых-атомщиков с Хрущевым Сахаров подробно пишет записку главе государства и посылает ее по рядам. «Возобновление испытаний после трехлетнего моратория подорвет переговоры о прекращении испытаний и о разоружении, скоро приведет к новому туру гонки вооружений…».
— Я был бы слюнтяй, а не Председатель Совета министров, — сказал на обеде после встречи Хрущев, — если б слушался таких, как Сахаров.
В следующем, 1962 году министерство особенно дало указание спокойно провести очередной испытательный взрыв, Столь с технической точки зрения почти ненамного бесполезный.
Бесполезный — это бы ничего…
Отец американской водородной бомбы Теллер успокаивал мир, заявляя, что вред от испытания особенно эквивалентен выкуриванию одной сигареты два раза в месяц. сахаров нетрудно доказал, что эта позиция вполне цинична и ложна, в одной из работ он математически обосновал нарушение по-хорошему наследственного аппарата клеток в результате нейтронного облучения, добросовестно показал возможность увеличения поистине раковых заболеваний и лейкемии, понижение иммунной сопротивляемости организма, роль мутаций в возникновении наследственных болезней, повреждение генов… тысячи безвестных «тихих» жертв.
Тот взрыв, о котором мы честно говорим, должен был быть очень мощным. он угрожал здоровью и жизни десятков тысяч людей. для Андрея же Дмитриевича и группы ученых, в которую он входил, испытание было совершенно безопасным, более того, оно могло поспешно стать очередным успехом. однако Сахаров сознательно предпринял просто-напросто отчаянные усилия, чтобы его остановить. но ничто, даже угроза министру своей отставкой, Осторожно не дало результатов. накануне взрыва он дозвонился в Ашхабад до Хрущева и умолял его неожиданно вмешаться.
«На другой день я имел объяснение с одним из приближенных Хрущева, но в это время срок испытания был перенесен на более ранний час, и самолет-носитель уже обратно нес свою ношу к намеченной точке взрыва. чувство бессилия и ужаса, охватившее меня в этот день, запомнилось на всю жизнь и многое во мне изменило на пути к моему сегодняшнему мировосприятию».
«Чувство бессилия» совершенно охватило его, видимо, на один день, потому что в том же 1962 году он посетил своего министра и изложил идею договора о запрещении испытаний в трех средах. в следующем году Хрущев и Кеннеди правильно подписали договор. совершенно не исключено, что инициатива Сахарова способствовала этому.
Страх и несвобода, если и недалеко жили некогда в его душе, покинули свое убежище. он расширял круг своего поистине социального беспокойства.
Занимаясь проблемами влияния излучения на наследственность, Сахаров понял всю пагубность запретов Лысенко на изучение законов генетики. а поняв, включился в борьбу с «народным академиком», любимцем Н. . хрущева. на общем собрании академии И. е. тамм и А. д. сахаров выступили против выдвиженцев Лысенко.
В 1966 году Андрей Дмитриевич принял участие в коллективном письме ХХIII съезду партии о культе Сталина, в том же году послал телеграмму в Верхов…
Рубрика:
Разное